Сегодня читал одну детскую книгу, но, скользя по строчкам, вспоминал старый рассказ. Хотя его, бесспорно, относят к научной фантастике, проблема там в рассуждениях о людях, которым уже включили "коэффициент дожития". Главный герой - списанный космонавт. Он вынужден жить среди родственников, которые не могут его понять. И он не может понять их. Они словно инопланетяне, запертые в одном контейнере. Его тянет в космос, но туда он вернуться не в состоянии. Однако в его жизни появляется маленькая инопланетная птица.
Очень тёплый рассказ. Ныне давно забытый. Но пробуждающий в душе нечто, очень человеческое.
Роберт Янг, "Звезды зовут, мистер Китс"
Роберт Янг, "Звезды зовут, мистер Китс"
Хаббарду уже доводилось видеть куиджи, но хромую куиджи он встречал впервые.
Правда, если не считать ее искривленной левой лапки, она, в сущности, не отличалась от прочих птиц, выставленных на продажу. Тот же ярко-желтый хохолок и ожерелье в синюю крапинку, те же прозрачно-синие бусинки глаз и светло-зеленая грудка, так же причудливо изогнутый клюв и то же странное, нездешнее выражение. Она была около шести дюймов длиной и весила, должно быть, граммов тридцать пять.
Хаббард вдруг спохватился, что уже давно молчит. Девушка с высокой грудью, в наимоднейшем полупрозрачном платье вопросительно смотрела на него из-за прилавка.
– Что у нее с лапкой? – спросил он, откашлявшись.
Девушка пожала плечами.
– Сломали во время погрузки. Мы снизили на нее цену, но все равно ее никто не купит. Покупатель желает, чтобы они были первый сорт, без всяких изъянов.
– Понятно, – сказал Хаббард. И стал вспоминать то немногое, что знал о куиджи: родом они из Куиджи, полудикого захолустья Венерианской тройственной республики; с первого или со второго раза запоминают все, что им скажешь; отзываются на сколько-нибудь знакомое слово; легко приспосабливаются к новым условиям, однако размножаются только у себя на родине, поэтому для продажи приходится доставлять их на Землю с Венеры; по счастью, они очень выносливы и выдерживают ускорение и торможение, перелет им не опасен.
Перелет…
– Выходит, она была в космосе! – вырвалось у Хаббарда.
Девушка скорчила гримаску и кивнула.
– Космос – для птиц, я всегда это говорила.
От него, конечно, ждали, что он рассмеется. Он даже и попытался было. В конце концов, откуда девушке знать, что он бывший космонавт. С виду он самый обыкновенный человек средних лет, немало таких слоняется в этот февральский день по магазинам стандартных цен. И все-таки рассмеяться не удалось, хотя он старался изо всех сил.
Девушка как будто ничего не заметила.
– Интересно, почему одни только чокнутые летают к звездам, – продолжала она.
Потому что только они способны справиться с одиночеством, да и то лишь на какое-то время, – чуть не сказал Хаббард. Но вместо этого спросил:
– А что вы с ними делаете, если их никто не покупает?
– С кем, с птицами? Ну, берут бумажный мешок, накачивают туда немного природного газа… совсем немного… а потом…
– Сколько она стоит?
– Вы про хромую?
– Да.
– Значит, вы вивисектор, да?.. Шесть девяносто пять, и еще семнадцать пятьдесят за клетку.
– Я ее беру, – сказал Хаббард.
Нести клетку было неудобно, чехол то и дело сползал, и всякий раз куиджи издавал громкий писк – в аэробусе, а потом и на улице предместья все оборачивались и пялили глаза, и Хаббард чувствовал себя дурак-дураком.
Он надеялся проскользнуть в дом и подняться к себе в комнату так, чтобы сестра не углядела его покупку. Напрасная надежда. От Элис ничего не скроешь.
– Ну-ка, на что это ты выбросил свои денежки? – вопросила она, появляясь в прихожей в ту самую минуту, как он переступил порог.
Хаббард покорно обернулся и ответил:
– Это птица куиджи.
– Птица куиджи!
На лице Элис появилось то самое выражение, которое он уже давно определил как «настырно-воинственное и обиженное»: она раздула ноздри, поджала губы и втянула щеки. Сорвала чехол и острым глазом впилась в клетку.
– Ну, как вам это понравится? – воскликнула Элис. – Да еще хромая!
– Но ведь это не чудовище какое-нибудь, – сказал Хаббард.
– Просто птица. Совсем маленькая пичуга. Ей не нужно много места, и я позабочусь, чтобы она никому не мешала.
Элис смерила его долгим ледяным взглядом.
– Да уж постарайся! – процедила она. – Прямо не представляю, как к этому отнесется Джек. – Она круто повернулась и пошла прочь. – Ужин в шесть, – бросила она через плечо.
Он медленно поднимался по лестнице. Его охватила усталость, ощущение безысходности. Да, правильно говорят: чем дольше пробудешь в космосе, тем меньше надежды вновь найти общий язык с людьми. Космос большой, и в космосе к тебе приходят большие мысли; там читаешь книги, написанные большими людьми. Там меняешься, становишься другим… и в конце концов даже родные начинают видеть в тебе чужака.
А ведь, право же, стараешься быть точно таким, как все, кто окружает тебя на земле. Стараешься и говорить то же, что они, и поступать так же. Даешь себе слово никогда никого не называть крабом. Но рано или поздно с языка неизбежно срывается что-нибудь непривычное для их ушей либо поступаешь не так, как у них принято, и в тебя впиваются враждебные взгляды, и всюду враждебные лица, и в конце концов неизбежно становишься отверженным. Разве можно цитировать Шекспира в обществе, чей бог – какой-то розовощекий филантроп за рулем кадиллака с крылышками? Разве можно признаться, что любишь Вагнера, когда твоя цивилизация упивается ковбойскими опереттами?
Разве можно купить хромую птицу в мире, который забыл (а быть может, никогда и не знал), что значат слова «почитай все живое».
Двадцать пять лет, думал Хаббард. Я отдал лучшие свои годы. А что получил взамен? Четыре стены, отгораживающие меня от всего мира, и жалкую пенсию, которой не хватает даже на то, чтобы сохранять чувство собственного достоинства.
И все-таки он не жалеет об этих годах; величественное, неторопливое течение звезд, непередаваемый миг, когда в поле твоего зрения вплывает новая планета – из золотого, зеленого или лазурного пятнышка превращается в шар и заслоняет собою весь космос. И прибытие, когда новый мир доверчиво приветствует тебя, возвещает о красотах – упоительных и пугающих, о неведомых горизонтах, о цивилизациях, что и во сне не снились темному человеку-крабу, который никогда не узнает вдохновения и ползает по дну глубокого океана земной атмосферы, придавленный ее миллионнотонной тяжестью.
Нет, он не жалеет об этих годах, хоть они и дорого ему дались. За все стоящее приходится платить дорогой ценой, а если у тебя не хватает смелости платить, на всю жизнь остаешься нищим. Тогда ты нищий духом и умом.
Господство духа над плотью, глубокий и чистый поток мысли: беспрепятственно проходишь по надежным коридорам знания, с трепетом вступаешь в храмы, воздвигнутые из слов; и в редкие ослепительные мгновения взору открывается звездный лик божества.
И те, другие мгновения тоже, когда душе, потрясенной одиночеством, открываются бездонные глубины ада…
Хаббард вздрогнул. И вновь медленно опустился на дно океана. Перед ним была унылая дверь его комнаты. Он неохотно взялся за ручку, повернул ее.
Напротив двери – шкаф, битком набитый старыми, очень старыми книгами. Справа – какая-то развалина, которую он искренне почитал за письменный стол, только в ящиках хранились не бумаги, не перья, не бортовой журнал, а нижнее белье, носки, рубашки и прочее снаряжение, все то, что смертный обычно наследует от предков. Кровать, узкая и жесткая, с его точки зрения именно такая, как полагается, стояла у окна, точно несгибаемый спартанец, на полу из-под края покрывала чуть выглядывали запасные башмаки.
Хаббард поставил клетку на стол, снял пальто и шляпу. Куиджи одобрительно оглядел свой новый мир, припадая на левую ногу, соскочил с жердочки и принялся клевать зерна пиви из посудинки, которая продавалась вместе с клеткой. Хаббард некоторое время наблюдал за ним, потом сообразил, что невежливо смотреть, как другой ест, даже если этот другой всего лишь птица; повесил пальто и шляпу в стенной шкаф, прошел через коридор в ванную и умылся. Когда он вернулся, куиджи уже покончил с трапезой и теперь задумчиво себя рассматривал: в клетке было и зеркальце.
– Пожалуй, пора дать тебе первый урок, – сказал Хаббард. – Поглядим, как ты справишься с Китсом. «Красота – это истина, истина есть красота – только это и ведомо вам на Земле, только это вам надобно знать».
Куиджи, склонив голову на бок, глядел на него синим глазом. Стремглав убегали секунды.
– Ладно, – сказал наконец Хаббард, – попробуем еще раз: «Красота – это истина…»
– Истина есть красота – только это и ведомо вам на Земле, только это вам надобно знать!
Хаббард отшатнулся. Слова эти сказаны были почти без выражения, довольно скрипучим голосом. Но все равно они звучали четко и ясно, и это впервые в жизни – если не считать разговоров с другими космонавтами – он слышал слова, которые не имели никакого отношения к телесным нуждам или отправлениям. Он провел ладонью по щеке – оказалось, рука слегка дрожит. Ну почему он давным-давно не догадался купить куиджи?!
– По-моему, – сказал он, – прежде чем двигаться дальше, надо дать тебе имя. Пускай будет Китс, раз уж мы с него начали. Или, пожалуй, лучше Мистер Китс, ведь надо же обозначить, какого ты пола. Конечно, я действую наобум, но мне не пришло в голову спросить в магазине, мужчина ты или женщина.
– Китс, – сказал Мистер Китс.
– Прекрасно! А теперь попробуем строчку – другую из Шелли.
(Краешком сознания Хаббард уловил, что к дому подъехала машина, слышал голоса в прихожей, но, поглощенный Мистером Китсом, не обратил на это никакого внимания.)
Скажи, звезда с крылами света,
Скажи, куда тебя влечет?
В какой пучине непроглядной
Окончишь огненный полет?
– Скажи, звезда… – начал Мистер Китс.
– Значит, это правда. Только этого не хватало в моем доме – птицы куиджи, которая декламирует стихи!
Хаббард нехотя обернулся. На пороге стоял его зять. Обычно Хаббард запирал дверь. А сегодня забыл.
– Да, – сказал Хаббард. – Она декламирует стихи. Разве это запрещено законом?
– …с крылами света… – продолжал Мистер Китс.
Джек помотал головой. Ему было тридцать пять, выглядел он на все сорок, а соображения – как у пятнадцатилетнего.
– Нет, не запрещено, – сказал он. – А надо бы запретить.
– Скажи, куда тебя влечет?..
– Не согласен, – сказал Хаббард.
– В какой пучине непроглядной…
– И еще нужен бы закон, чтобы запрещалось приносить их в дома, где живут люди.
– Окончишь огненный полет?
– Ты что, хочешь сказать, что мне нельзя держать ее у себя?
– Не совсем так. Но предупреждаю, держи ее от меня подальше! Сам знаешь, они носители микробов.
– Ты тоже, – сказал Хаббард. Он не хотел этого говорить, но не удержался.
Джек раздул ноздри, поджал губы и втянул щеки. Забавно, подумал Хаббард, после двенадцати лет совместной жизни у мужа и жены становится совершенно одинаковое выражение лица.
– Держи ее подальше от меня, вот и все! И от детей тоже. Я не желаю, чтобы она отравляла их мозги трескучей болтовней, которой ты ее учишь!
– Можешь не волноваться, я буду держать ее подальше от детей.
– Мне уйти, что ли?
– Да.
Джек так хлопнул дверью, что в комнате все задрожало. Мистер Китс чуть не проскочил меж прутьев клетки. Хаббард в бешенстве кинулся было из комнаты.
Но сразу остановился. Стоит ли давать им тот самый повод, которого они только и ждут, чтобы выставить его из дому? Пенсия у него ничтожная, с нею никуда не переселишься – разве что в Заброшенные дома, – а наниматься куда попало на работу просто ради денег – это не по нем. Рано или поздно он неминуемо выдаст себя перед сослуживцами, как случалось с ним всегда и везде, и либо оговором и напраслиной, либо насмешками его все равно выживут с работы.
С тяжелым сердцем он шагнул назад, в комнату. Мистер Китс уже немного успокоился, но его бледно-зеленая грудка все еще поднималась и опускалась слишком часто. Хаббард склонился над клеткой.
– Извини, Мистер Китс, – сказал он. – Наверно и у птиц, как у людей: будь как все, не то плохо тебе придется.
К ужину он опоздал. Когда он вошел в столовую, Джек, Элис и дети уже сидели за столом, и до него донеслись слова Джека:
– Я сыт по горло его наглостью. В конце концов, куда бы он девался, если бы не я? Докатился бы до Заброшенных домов!
– Я с ним поговорю, – сказала Элис.
– Хоть сейчас, – сказал Хаббард, сел к столу и вскрыл свой пакет с синтетическим ужином.
Элис бросила на него оскорбленный взгляд, нарочно приберегаемый для таких случаев.
– Джек только что мне рассказал, как грубо ты с ним обошелся. Не мешало бы тебе извиниться. В конце концов, это ведь его дом.
У Хаббарда внутри все дрожало от напряжения. Обычно, всякий раз как его попрекали, что он живет здесь из милости, он отступал. Но сегодня он почему-то не мог отступить.
– Да, конечно, вы дали мне крышу над головой и кормите меня, и за то и за другое я плачу вам слишком мало, так что от меня нет никакой выгоды. Но подобная щедрость вряд ли дает вам право покушаться на частицу моей души всякий раз, как я пытаюсь отстоять свое человеческое достоинство.
Элис тупо на него поглядела. Потом сказала:
– Кому нужна частица твоей души? Почему ты так странно говоришь, Вен?
– Он так говорит, потому что он был астронавтом, – прервал Джек. – В космосе они все так разговаривают… сами с собой, конечно. Это помогает им не спятить… или не замечать, что они уже спятили!
Восьмилетняя Нэнси и одиннадцатилетний Джим разом захихикали. Хаббард отрезал небольшой кусочек от своего почти настоящего бифштекса. Все внутри дрожало еще мучительнее. А потом он подумал о Мистере Китсе и дрожь унялась. Он холодно огляделся. Впервые за многие годы он не боялся.
– Если вот это сборище соответствует норме, – сказал он, – тогда мы, наверно, и в самом деле спятили. Слава богу! Значит, еще не все потеряно!
У Джека и Элис лица стали точно туго натянутые маски. Но оба промолчали. Ужин продолжался. Хаббард обычно ел мало. Он редко бывал голоден.
Но сегодня у него был отличный аппетит.
Назавтра была суббота. Субботним утром Хаббард всегда мыл машину Джека. Но нынче он не стал этого делать. После завтрака он ушел к себе и три часа провел с Мистером Китсом. На сей раз занялись Декартом, Ницше и Хьюмом. Правда, с прозой Мистер Китс справлялся не так блестяще. Из каждой темы он запоминал лишь одну – две фразы, не больше.
Его сильным местом явно была поэзия.
Днем Хаббард по обыкновению побывал на космодроме, смотрел, как садятся и взлетают межпланетные гиганты ближних линий. «Пламя» и «Странник», «Обещание» и «Песнь». Хаббард больше всех любил «Обещание». Когда-то он и сам всплывал на нем, – кажется, что это было очень, очень давно, а ведь на самом деле прошло не так уж много времени. Каких-нибудь два – три года, не больше… Переправлял снаряжение и людей на орбитальные сортировочные станции, на Землю доставлял бокситы с созвездия Центавра, руду с Марса, хром с Сириуса и прочие полезные ископаемые, в которых нуждается человек, чтобы питать свою хитроумную цивилизацию.
Сначала ходишь в ближние рейсы, это как бы прелюдия, а потом становишься пилотом орбитальной станции. Тут можно проверить, по силам ли тебе пугающее мгновение, когда всплываешь со дна и начинаешь вольно плыть по усеянному звездными островами океану космоса. Если ты справился с этим, не испугался и не отступил, значит, годишься для работы на больших кораблях, что уходят в дальние и длительные рейсы.
Вся беда в том, что, сколько ни старайся, с годами твой внутренний мир как бы ссыхается. И мало-помалу становится все труднее выносить одиночество дальних перелетов; одиночество растет и подавляет тебя, и тогда уже не спасают ни коридоры знаний, ни храмы, воздвигнутые из слов, оно подавляет тебя, и ты теряешь над собой власть – чем дальше, тем чаще, и в конце концов тебя списывают с корабля и обрекают до конца жизни ползать по дну океана. Если бы водить космический грузовик дальнего следования было сложно и ты все время был бы занят делом, а не просто нес долгую одинокую вахту в кабине, заполненной самоуправляющимися приборами, или если бы перелеты на межзвездных лайнерах и иных космических кораблях стоили не так дорого и каждый грамм груза не был бы на счету… ведь сейчас и думать нечего взять с собой хоть что-нибудь сверх самого необходимого… вот тогда все было бы иначе.
Если бы… думал Хаббард, стоя в снегу у ограды космодрома. Если бы… думал он, глядя, как приземляются корабли, как к ним подкатывают огромные автопогрузчики и наполняют свои прожорливые бункеры рудой, бокситом, магнием. Если бы… думал он, наблюдая, как малые корабли уходят сквозь голубизну ввысь, туда, где по беззвучному океану плывут гигантские орбитальные станции…
Тени становились длиннее, день клонился к вечеру, и он, как всегда, заколебался – не пойти ли к Маккафри, начальнику космодрома. И, как обычно, – и все по той же причине, решил, что не стоит. Причина была та же, что заставляла его избегать общества таких же, как и он сам, бывших космонавтов: встречи эти пробуждали слишком острую, слишком мучительную тоску.
Он повернулся, прошел вдоль ограды к воротам и, дождавшись аэробуса, отправился домой.
Наступил март, зима незаметно перешла в весну. Дожди смыли снег, по канавам побежали грязные ручьи, лужайки обнажились. Прилетели первые малиновки.
Хаббард приколотил для Мистера Китса жердочку у окна. И Мистер Китс сидел там весь день, только время от времени залетал в свою клетку подкрепиться зернами пиви. Больше всего он любил утро: по утрам солнце, золотое, ослепительное, поднималось над крышей соседнего дома, и, когда ослепительная волна ударяла в окно и вливалась в комнату, он принимался стремительно летать, в радостном исступлении выписывал восьмерки, петли, спирали, громко щебетал, садился на жердочку и даже ухитрялся подскакивать на одной ножке – золотая пылинка, крылатая живая частица самого солнца, частица утра, оперенный восклицательный знак, утверждающий каждое новое чудо красоты, которое дарил день.
Благодаря урокам Хаббарда репертуар его становился все обширнее. Стоило произнести фразу, в которой было хотя бы одно уже знакомое ему слово, способное вызвать какой-то отклик, и он отвечал любой цитатой, от Ювенала до Джойса, от Руссо до Рассела или от Эврипида до Элиота. У него было пристрастие к двум первым строкам «Берега у Дувра», и он часто декламировал их сам по себе, без всякого повода.
Все это время сестра и зять не докучали Хаббарду, просто оставили его в покое. Даже о том, что он уклоняется от своей субботней обязанности – перестал по утрам мыть машину, – ничего не сказали, даже о Мистере Китсе ни разу не помянули. Но Хаббарда было не так-то легко провести. Они выжидали, и он это понимал, выжидали какого-нибудь подходящего случая, выжидали, когда он забудет об осторожности, чтобы с ним рассчитаться.
Он не слишком удивился, когда, вернувшись однажды с космодрома, увидел, что Мистер Китс притулился на жердочке в углу клетки – он был весь какой-то несчастный, взъерошенный, и в его синих глазах застыл испуг.
Позднее, за ужином, Хаббард заметил, что по столовой крадется кошка. Но он ничего не сказал. Кошка – психологическое оружие: раз уж хозяин дома позволил, чтобы ты держал милую тебе зверушку, ты вряд ли можешь возразить, если он завел любимчика другой породы. Хаббард просто купил новый замок и сам вставил его в дверь своей комнаты. Потом купил новую задвижку для окна и всякий раз, уходя из дому, проверял, хорошо ли заперты окно и дверь.
И принялся ждать следующего их шага.
Ждать пришлось недолго. На этот раз им незачем было изобретать, как бы избавиться от Мистера Китса, удобный случай сам подвернулся.
Однажды вечером Хаббард спустился в столовую и, едва взглянув на них, понял, что час настал. Это можно было прочесть и по лицам детей – не столько по тому, как они на него смотрели, сколько по тому, как избегали встречаться с ним взглядом. Газетная вырезка, которую сунул ему Джек, словно бы даже разрядила напряжение.
«Куиджи-лихорадка поразила семью из пяти человек, Дитвил, штат Миссури. 28 марта 2043 года. Сегодня доктор Отис Фарнэм определил заболевание, которое одновременно уложило в постель мистера и миссис Фред Крадлоу и их троих детей, как куиджи-лихорадку.
Недавно миссис Крадлоу купили в местном магазине стандартных цен пару птиц куиджи. Несколько дней назад вся семья Крадлоу стала жаловаться на боль в горле и на ломоту в руках и ногах. Пригласили доктора Фарнэма. То обстоятельство, что куиджи-лихорадка лишь немногим серьезнее обыкновенной простуды, не должно влиять на наше отношение к этому дикому не нужному заболеванию, – сказал доктор Фарнэм в своем заявлении для печати. – Я давно возмущался, что у вас совершенно бесконтрольно продают этих внеземных птиц, и я намерен немедленно обратиться во Всемирную медицинскую ассоциацию с предложением, чтобы во всем мире все птицы, доставленные с Венеры и находящиеся в магазинах стандартных цен, а также купленные разными людьми, которые содержат их у себя дома, были подвергнуты тщательнейшему осмотру. Куиджи не приносят никакой пользы, и без них на Земле будет только лучше».
Хаббард дочитал и невидящим взглядом уставился в стол. В глубине его сознания жалобно пискнул Мистер Китс.
Джек сиял.
– Вот видишь, я говорил, что они – разносчики микробов, – сказал он.
– Доктор Фарнэм – тоже разносчик, – возразил Хаббард.
– Ну что ты говоришь! – вмешалась Элис. – Какие микробы может разносить доктор?
– Те самые, которые разносят все надутые, беспринципные людишки, скажем вирусы «жажда славы»… «необдуманные действия», «ненависть ко всему непривычному»… Этот провинциал, обыватель на все готов, лишь бы добиться известности. Дай ему волю, он бы собственными руками истребил всех птиц куиджи во всем мире.
– Что ни толкуй, а на этот раз не вывернешься, – сказал Джек. – В статье ясно сказано, что держать птиц куиджи опасно.
– И собак, и кошек тоже… И автомобили. Если ты прочтешь о несчастном случае, об автомобильной катастрофе в Дитвиле, штат Миссури, ты что же, расстанешься со своей машиной?
– Ты про мою машину лучше молчи! – закричал Джек. – И чтоб завтра же утром здесь и духу не было этой паршивой птицы, а не то убирайся отсюда сам!
Элис потянула его за руку.
– Джек…
– Заткнись! Надоели мне его пышные слова. Воображает, что раз он когда-то был космонавтом, так мы ему в подметки не годимся. Задирает перед нами нос оттого, что мы живем на Земле. – Джек повернулся лицом к Хаббарду и продолжал, тыча в него пальцем: – Ну хорошо, скажи мне, раз уж ты такой умник! Долго бы, по-твоему, просуществовали космонавты, если бы не было нас, которые ходят по земле и потребляют и используют все, что вы привозите с этих проклятых планет? Не будь потребителя, во всем небе не летал бы ни один корабль. Цивилизации, и той бы не было!
Хаббард смерил его долгим взглядом. Потом встал из-за стола и произнес то самое слово, которое он обещал себе никогда не бросать в лицо прикованному к Земле смертному – самое страшное ругательство в языке космонавтов, сокровенный смысл которого непостижим для тупых подслеповатых тварей, ползающих по дну океана…
– Краб! – сказал он и вышел из комнаты.
Когда он поднялся по лестнице, руки его все еще дрожали. Он помедлил перед своей дверью, пока дрожь не унялась. Не надо Мистеру Китсу видеть, как он подавлен.
Он поймал себя на этой мысли и задумался. Не следует чересчур очеловечивать животных. Хоть и кажется, что в Мистере Китсе много человеческого, он всего лишь птица. Он может разговаривать, и у него есть характер и свои симпатии и антипатии, но все-таки он не человек.
Ну а Джек разве человек?
А Элис?
А их дети?
Н-ну… разумеется.
Почему же тогда он предпочитает общество Мистера Китса?
Потому что Элис, Джек и их дети живут в другом мире, в мире, который Хаббард давным-давно покинул и в который уже не в силах вернуться. Мистер Китс тоже не принадлежит к тому миру. Он тоже отверженный, и с ним возможно то, в чем больше всего нуждается человек, – общение.
И он весит всего каких-то тридцать пять граммов… Хаббард как раз вставлял новый ключ в новый замок, когда мысль эта пришла ему в голову и словно прозрачным ледяным вином омыла его душу. Руки его вдруг снова задрожали.
Но теперь, это было уже неважно.
– Садись, Хаб, – сказал Маккафри. – Тысячу лет тебя не видел.
Хаббард так долго шел по космодрому и так долго ждал в переполненной приемной, в глубине которой холодно мерцало матовое стекло двери, что уже не чувствовал прежней уверенности. Но ведь Маккафри старый друг. Кто же его поймет, если не Маккафри? Кто еще ему поможет?
Хаббард сел.
– Не стану отнимать у тебя время на пустые разговоры, Мак, – сказал он. – Я хочу снова летать.
В руке у Маккафри был зажат карандаш. Рука опустилась, и острый кончик карандаша дробно, отрывисто застучал по столу.
– Наверно, незачем напоминать, что тебе уже сорок пять, и самообладание изменяло тебе много раз, больше, чем допускают правила, и что, если ты полетишь и оно снова тебе изменит, ты лишишься жизни, а я – работы.
– Да, об этом напоминать незачем, – сказал Хаббард, – ты знаешь меня двадцать лет, Мак. Неужели ты думаешь, я просил бы разрешения лететь, если бы не был твердо уверен, что справлюсь?
Маккафри поднял карандаш, снова опустил. Острый его кончик застыл, уткнувшись в одну точку, а в ушах все еще звучало озабоченное постукивание.
– А откуда у тебя такая уверенность?
– Если самообладание мне не изменит, я скажу тебе, когда вернусь. А если изменит, ты скажешь, что я украл корабль. Тебе это нетрудно уладить.
– Все нетрудно… только ведь меня совесть заест.
– А когда ты сейчас смотришь на меня, твоя совесть молчит?
Карандаш снова застучал по столу. Тук-тук-тук… тук-тук…
– Говорят, у тебя есть акции «Межзвездных сообщений», Мак, ты вложил в это дело капитал.
Тук-тук-тук… тук-тук…
– Я оставил на «Межзвездных» кусок души. Значит, ты вложил капитал и в меня.
Тук-тук-тук… тук-тук…
– Я знаю, что доход или убыток может зависеть от каких-нибудь ста или двухсот фунтов. Я не виню тебя, Мак. И я знаю, пилоты – товар дешевый. Чтобы научиться нажимать на кнопки, много времени не требуется. Но все равно, подумай, сколько денег сэкономят «Межзвездные», если пилот сумеет прослужить не двадцать лет, а сорок.
– Ты в первую же минуту сможешь сказать, не ошибся ли, – задумчиво сказал Маккафри. – Как только вынырнешь на поверхность.
– Верно. В первые же пять минут мне все станет ясно. А через полчаса узнаешь и ты.
Маккафри вдруг решился.
– На «Обещании» нет пилота… – сказал он. – Будь здесь завтра утром в шесть ноль – ноль. Секунда в секунду.
Хаббард встал. Дотронулся до щеки и почувствовал, что она мокрая.
– Спасибо, Мак. Я никогда этого не забуду.
– Уж пожалуйста, старый ты журавль! И постарайся вернуться в целости и сохранности, не то не знать мне покоя до конца моих дней.
– До встречи, Мак.
Хаббард поспешно вышел. До шести ноль-ноль еще столько дел. Соорудить специальный ящичек, побеседовать напоследок с Мистером Китсом…
Господи, как давно он не поднимался на рассвете. Он уже забыл этот цвет спелого арбуза, в который окрашивается восточный край неба на заре, забыл, как неторопливо, спокойно и величественно свет заливает землю. Забыл все самое прекрасное, все кануло в прошлое. Это ему только казалось, что он помнит. Чтобы понять, как много утрачено, надо пережить все заново.
В пять сорок пять он сошел с аэробуса у ворот космодрома. Сторож был новый, он не знал Хаббарда. По просьбе Хаббарда он вызвал Мака. Тот сразу же распорядился, чтоб его пропустили. Хаббард пустился в долгий путь по космодрому, стараясь не смотреть на высокие шпили кораблей ближнего следования, которые, точно волшебные замки, возвышались на фоне лимонно-желтого неба. За годы, проведенные на Земле, он отвык от космического комбинезона и неуклюже шагал в тяжелых башмаках. Руки он засунул в глубокие, вместительные карманы куртки.
Мак стоял возле «Обещания» на краю стартовой площадки.
– В шесть ноль девять встретишься с «Канаверал», – сказал он. И больше не произнес ни слова. Что тут было говорить?
Перекладины трапа были просто ледяные, руки сразу онемели. Казалось, трапу не будет конца. Нет, вот и конец. Задохнувшись, Хаббард шагнул в люк. Помахал Маку. Потом закрыл люк и шагнул в тесную кабину управления. Закрыл за собой дверь кабины. Сел в кресло пилота и пристегнулся. Потом достал из кармана куртки ящичек с дырками. Вынул из него Мистера Китса, выдвинул крохотный матрасик, тонкими ремешками пристегнул к нему Мистера Китса и поместил обратно в клетку – теперь можно не бояться ускорения.
– Звезды зовут, Мистер Китс, – сказал Хаббард.
Он включил сигнал готовности, и тотчас башенный техник начал отсчет. Десять… Числа, подумал Хаббард… Девять… Он словно вел счет годам… восемь… словно вел счет прошедшим годам… Семь… Одиноким, беззвездным годам… Шесть… Скажи, звезда… Пять… с крылами света… Четыре… Скажи, куда тебя влечет?.. Три… В какой пучине непроглядной… Два… Окончишь огненный полет?.. Один…
Теперь ты уже знаешь, как будет в полете – по тому, как беспомощно распласталось отяжелевшее тело, как ощущает оно каждой клеточкой нарастающую скорость; знаешь по тошноте, которая подступает к горлу, и по первым, словно бы испытующим уколам страха где-то в мозгу; знаешь по тому, как сгущается тьма в иллюминаторе, и, прорываясь сквозь нее, в тебя впиваются первые колкие лучи звезд.
Но вот наконец корабль вынырнул из глубин и поплыл, словно бы без всяких усилий, по океану Вселенной. Далеко-далеко сияли звезды, точно сверкающие бакены, указывающие путь к каким-то неведомым берегам.
По кабине прошла легкая дрожь – это заработал аппарат искусственного тяготения. Все неприятные ощущения как рукой сняло: Хаббард смотрел в иллюминатор, и ему было страшно. Один, думал он. Один в океане Вселенной. Он впился пальцами в ворот комбинезона, страх распирал его и душил. ОДИН. Слово это белым лезвием ничем не смягченного ужаса все глубже вонзалось в мозг. ОДИН. Скажи это вслух, приказал он себе. Скажи вслух! Пальцы его отпустили воротник, охватили ящик с дырками и принялись неловко расстегивать тонкие ремешки. Скажи!
– Один, – хрипло произнес он.
– Ты не один, – отозвался Мистер Китс, соскочил со своего матрасика и примостился на ящике. – Я с тобой.
И вот уже нет белого лезвия, медленно затихает боль. Мистер Китс взлетел и уселся перед иллюминатором. Синей бусинкой глаза глянул в космос. Бодро взъерошил перышки.
– Я мыслю, значит, я существую, cogito ergo sum, – сказал он.
Сегодня читал одну детскую книгу, но, скользя по строчкам, вспоминал старый рассказ. Хотя его, бесспорно, относят к научной фантастике, проблема там в рассуждениях о людях, которым уже включили "коэффициент дожития". Главный герой - списанный космонавт. Он вынужден жить среди родственников, которые не могут его понять. И он не может понять их. Они словно инопланетяне, запертые в одном контейнере. Его тянет в космос, но туда он вернуться не в состоянии. Однако в его жизни появляется маленькая инопланетная птица.
Очень тёплый рассказ. Ныне давно забытый. Но пробуждающий в душе нечто, очень человеческое.
Роберт Янг, "Звезды зовут, мистер Китс"
Очень тёплый рассказ. Ныне давно забытый. Но пробуждающий в душе нечто, очень человеческое.
Роберт Янг, "Звезды зовут, мистер Китс"